— Какое вы предпочитаете?

— Мои игроки называют меня Мудрая.

— Это прозвание, а не имя. Я улыбнулась.

— Так ты немало путешествовал. Как и настоящий Клерономас. Хорошо. Мое детское имя Сириан. Наверное, к нему я привыкла сильнее всего. Я носила его первые пятьдесят лет, пока не переселилась на Дэм Таллиан, чтобы научиться мудрости. Там я и получила новое имя.

— Сириан, — повторил он, — И других не было?

— Не было.

— На какой же планете вы родились?

— На Эше.

— Сириан с Эша, — произнес он. — Сколько вам лет?

— В обычном летосчислении?

— Конечно. Я пожала плечами.

— Скоро двести. Я потеряла счет годам.

— Вы похожи на девочку-подростка, только-только входящую в зрелость.

— Я старше моего тела, — сказала я.

— Я тоже. Проклятие киборгов, Мудрая, заключается в том, что детали можно заменять.

— Так ты бессмертен? — бросила я вызов.

— В примитивном смысле да.

— Непонятно… — Я не скрыла удивления, — Ты явился ко мне на Кроандхенни, где есть Нечто, чтобы участвовать в Игре ума. Почему? Это место, куда прилетают умирающие в надежде выиграть жизнь. Мы редко видим бессмертных.

— Я ищу другой награды, — ответил киборг.

— Вот как? Какой же?

— Смерти в жизни. Жизни в смерти.

— Они противоположны, — сказала я. — Они враги.

— Нет, — сказал киборг. — Они одно и то же.

Шестьсот лет назад по обычному летосчислению некое существо, называемое в предании Белым, приземлилось среди кроандхенни на звездном корабле, первом корабле, который они увидели. Если верить кроандхеннийскому фольклору, Белый не был ни одним из тех существ, что я встречала или о которых слышала, хотя путешествовала я немало. Это меня не удивляет.

Тысяча планет человека (может, их больше раза в два, а может, и меньше, никому неведомо), рассеянные империи финдаев и дамушей, гверны, и норталуши, и прочие разумные, о которых нам известно, все эти земли, и звезды, и колонии, гордо раскинувшиеся на многие световые годы черных пространств, известные только волкринам, вся наша крошечная вселенная, все это, вместе взятое, — лишь островок света в бескрайнем океане тумана и мифов, что постепенно теряется во тьме невежества. И все это в крошечной галактике, до самых дальних окраин которой мы никогда не доберемся, даже если просуществуем миллиарды лет. В конце концов, как ни старайся, как ни лезь из кожи вон, необъятные пространства победят нас. Я уверена.

Но меня победить трудно. И я горжусь этим, это последнее, что у меня осталось. Не слишком много перед лицом вечности, но все-таки кое-что. Когда придет конец, я встречу его с яростью.

Тут мы с Белым похожи. Хотя он и не нашего поля ягода, а откуда-то из тумана, еще не рассеянного нашим жалким светом. Каким бы ни было это существо, какой бы груз истории и эволюции ни несло в своих генах, мы все равно родня.

Мы две злые непоседливые поденки, перелетавшие от звезды к звезде, потому что, единственные из собратьев, сознавали, как короток наш день. И оба мы нашли нечто вроде своей судьбы в болотах Кроандхенни.

Белый прилетел сюда совсем один, посадил свой маленький корабль (я видела останки корабля: игрушка, пустяковина, но совершенно непривычные обводы корпуса вызывают трепет) и, обследовав планету, нашел на ней нечто искусственное. Нечто гораздо старше самого Белого и гораздо более странное. НЕЧТО.

Какими странными приборами пользовался Белый, какими чуждыми нам знаниями обладал, какой инстинкт подсказал ему войти? Теперь этого уже не узнать, да это и не важно. Белый узнал, узнал то, о чем так и не догадались местные ученые, он узнал назначение Нечто, понял, как его использовать. Впервые за… тысячу лет? Миллион? Впервые с незапамятных времен была сыграна Игра ума. И Белый изменился, вышел из Нечто совершенно иным. Он стал первым. Первым властителем умов. Первым господином жизни и смерти. Первым властелином боли. Первым властелином жизни. Не важно, как это назвать — титулы рождаются, присваиваются, отбрасываются и забываются. Какой бы ни была я сейчас, Белый стал таким первый.

Пожелай киборг познакомиться с моими апостолами, я бы его не разочаровала. Я созвала их, когда он ушел.

— Новый игрок назвался Клерономасом, — объявила я. — Я хочу знать, кто он такой и чего добивается. Выясните это.

Я видела их алчность и страх. Апостолы — инструмент полезный, но верностью не отличаются. Я собрала вокруг себя двенадцать Иуд, и каждый из них жаждет наградить меня поцелуем.

— Можно провести полное сканирование, — предложил доктор Лаймен, с улыбкой льстеца глядя на меня водянистыми близорукими глазками.

— А на обследование интерфейса он согласится? — спросил Дейш Грин-9, мой собственный киберслуга. Его правая рука, обожженная солнцем, сжалась в кулак, а из левой, вдруг раскрывшейся, словно серебряный бутон, высунулись, как змееныши из гнезда, гибкие металлические щупальца. Под тяжело нависшими бровями Дейша на месте глаз красовалась пластина зеркального стекла. Улыбка так и ослепляла металлическим блеском хромированных зубов.

— Выясним, — пообещала я.

Себастьян Кейл, эмбрион-макроцефал, плавал в аквариуме. Его слепые глаза уставились на меня сквозь зеленоватую жидкость, пузырьки газа отрывались от бледного обнаженного тела и всплывали к поверхности. «Он лжец, — прозвучало у меня в голове. — Я узнаю для вас правду, Мудрая».

— Хорошо, — ответила я.

Тр-кн-нр, мой мысленемой финдай, запел высоким пронзительным голосом на пределе слышимости. Он возвышался над всеми, словно человечек с детского рисунка, трехметровый человечек с лишними суставами в самых неожиданных местах. Он сгибал конечности под невообразимыми углами и весь был собран из старых разрозненных костей, словно обугленных неведомым пламенем. Но его кристаллические глаза под бугристым лбом лихорадочно горели, а из вертикальной безгубой ротовой щели стекали струйки пахучей черной жидкости. Он пел о боли, и крике, и нервах, пылающих огнем, о раскрытых тайнах и о правде, что дымится и сочится кровью, словно рана.

— Нет, он киборг, — сказала я. — Если он и чувствует боль, то только если хочет этого. Он может отключить свои рецепторы и забыть о тебе, изгнанник, и твоя песня станет молчанием. Нейрошлюха Шайалла Лотен смиренно улыбнулась:

— Значит, я тоже осталась без работы, Мудрая?

— Не уверена, — призналась я. — Половых признаков я не видела, но если в нем осталось хоть что-то органическое, то и центр удовольствия мог сохраниться. Он утверждает, что был мужчиной. Инстинкты могут еще действовать. Выясни это.

Она кивнула. Тело у нее было мягкое и белое как снег, иногда такое же холодное, если ей требовался холод, а иногда раскаленное добела, если она этого желала.

Предвкушая грядущие забавы, она улыбнулась алыми подвижными губами. Ее костюм на глазах изменил форму и цвет, а длинные накрашенные ногти замерцали искорками.

— Наркотики? — спросила Брейдже, биомедик, генный инженер и отравительница. Она сидела, размышляя, и жевала транк собственного изобретения. Ее расплывшееся, податливое тело напоминало о болоте за стеной. — Веритал? Агонии? Экстазил?

— Сомневаюсь, — ответила я.

— Болезнь, — продолжала она, — Мантракс или гангрена. Вялотекущая чума… А у нас лекарство. — И она захихикала.

— Нет, — отрезала я.

Остальные тоже высказались. У всех нашлось что предложить, свой способ выяснить то, что мне хотелось знать, каждый хотел быть полезным, добиться моей благосклонности. Таковы мои апостолы. Я слушала их, позволив себе увлечься их разноголосицей, взвешивала, обдумывала, приказывала и наконец отправила их прочь — всех, кроме одного.

Хар Дориан подарит мне тот поцелуй, когда придет время. Не нужно быть мудрейшей, чтобы знать эту истину.

Остальным что-то от меня нужно. Получив это, они исчезнут. У Хара давно есть то, что он хотел, и все же он возвращается, и возвращается, и возвращается в мой мир и в мою постель. Не любовь влечет его назад, и не красота моего юного тела, и не богатство, что он получает. Его планы гораздо грандиознее.